Шесть дней - Влад Николаев

Тимирязев не представлял, как можно уничтожить многотысячное войско за те несколько часов, что он был при штабе, однако перечить не имел права.

– Виноват, ваше превосходительство.

Беннигсен вновь взял перо, окунул в чернильницу.

– Кто-нибудь кроме вас повинен в пропаже наград?

Подпоручик Карпов в равной степени мог разделить с капитаном вину за содеянное, однако Тимирязев не имел привычки прятаться за чьей-либо спиной.

– Никак нет, ваше превосходительство.

Генерал одарил драгуна высокомерным взглядом из-под кустистых старческих бровей и склонился над бумагами.

– На рассвете предстоит баталия, – голос главнокомандующего опять стал едва слышен. – Санкт-Петербургский драгунский в полном составе, как и положено, будет стоять на левом фланге. Кроме вашего полуэскадрона. Вам, капитан, надлежит прикрывать центральную батарею Остен-Сакена. Не смогли приободрить людей монаршей благодарностью, делайте это собственным примером.

Перо заскрипело по желтой бумаге, взору Тимирязева явилась проплешина на генеральском темени. Суд был окончен, и приговор – вынесен.

Сотне юнцов надлежало находиться в резерве и издали следить за ходом битвы. Понюшка пороху должна была быть легкой, такой, чтобы не раздражать неокрепшие легкие, и позволить постепенно привыкнуть к ужасам войны. Но усталый кивок головы генерала отправил их в самое пекло, на защиту центральной батареи.

Батареи, которая изрыгнула очередной залп в сторону французов.

– Прикажете отвести людей подальше от линии огня, ваше благородие?

Вопрос вывел Тимирязева из оцепенения. Оглянувшись, он увидел подпоручика Карпова и юного корнета Климова. Семнадцатилетний Климов впервые наблюдал сражение, и, как когда-то сам капитан, рвался показать себя. Он нетерпеливо дергал уздечку, заставляя лошадь топтаться на месте, сверкал взглядом и новой каской и то и дело поправлял на груди перевязь с лядункой. Однако при всем рвении юноша понимал, что, пока орудуют пушки, кавалерия ожидает своей очереди.

Французское ядро упало в двух десятках шагов перед ближайшим единорогом, но снег опять не дал ему срикошетить.

– Для чего? – заметил волнение на лице корнета капитан.

– Подпоручик уверяет, что кровь очень трудно смывается с вальтрапов, – попытался пошутить Климов.

Тимирязев бросил укоризненный взгляд на Карпова, на что тот, словно извиняясь, пожал плечами.

– Не стоит. Главный противник в бою не ядро и не картечь, а штык и сабля. Больше всего солдат погибает в рукопашной схватке, Климов. А пушки только звучат громко, да застилают поле дымом. Поверь, скорее Наполеон наградит меня орденом Почетного легиона, чем всадника поразит ядро.

По лицу юноши скользнула улыбка, но плечи слегка дрогнули. То ли от внезапных криков одного из расчетов, в который таки угодил вражеский снаряд, оторвав ногу артиллеристу и повредив лафет единорога, то ли от резко выпавшего снега.

– Этого еще не хватало! – Карпов приправил возмущение крепким словечком и поднял воротник шинели.

Метель, и правда, разыгралась внезапно и не на шутку. Огромные хлопья снега скрывали даже русские орудия, не говоря уже о плотных рядах французов. Те исчезли за белой пеленой, и казалось, что перед драгунами лежит чистое поле без сорняков в виде синих мундиров и серых городских шпилей. Мороз, крепкий еще ночью, немного спал, однако Тимирязев все равно в очередной раз проверил, легко ли выходит палаш из ножен, не примерз ли к ним клинок.

– Этак не придется нам и сабли обнажить, ваше благородие, – Карпов заметил движение рукой капитана.

Тимирязев не ответил. Расслабленности подпоручика он не разделял, и метель лишь усилила его чувство тревоги.

Пушки умолкли – стрелять вслепую, только снаряды почем зря тратить. Солдаты воспользовались минутами затишья, чтобы пополнить запасы ядер и хоть как-то очистить место у лафетов от снега.

– Думаете, баталия продолжится, ваше благородие? – осмелился спросить юный Климов.

Тимирязев был в этом уверен. Наполеон слишком долго преследовал русскую армию, чтобы спасовать перед непогодой.

– Орудия к бою!

Внезапный крик у единорогов не дал капитану ответить. Как по команде стоявшие перед батареей Московский гренадерский и Шлиссельбургский полки расступились, освобождая пушкам место.

– Заряжай картечью!

Тимирязев до рези в глазах уставился в обрушившуюся с неба белую пелену снега и мгновение спустя понял причину оживления артиллеристов.

Из метели под самые дула пушек вынырнули стройные ряды французской пехоты. Солдаты, спрятав лица за засыпанными снегом воротами шинелей, брели по сугробам. Тимирязев увидел удивленные глаза молоденького офицера, никак не ожидавшего столкнуться нос к носу с готовой наградить порцией картечи русской батареей. Мороз не смог скрыть вмиг побледневшие щеки. Сабля взметнулась ввысь, и приказ уже готов был сорваться с уст, как металлический ливень накрыл незадачливый полк.

Кровь ярким фонтаном брызнула из груди офицера. Он сделал шаг, оступился, упал на колено, недоуменно посмотрел на жерла пушек и рухнул лицом в снег. Крики, проклятия и призывы к построению утонули в очередном залпе орудий.

Семь десятков пушек одновременно изрыгнули напичканные картечью снаряды, и полк превратился в месиво. Тимирязев заметил, как пошатнулся в ослабевших руках императорский орел, как вмиг он был перехвачен, и как храбрец тут же поплатился за смелость, выронив штандарт и отдав Богу душу.

Поле устлали горы трупов. Солдаты в панике ждали приказов, офицеры пытались выстроить их в линию, чтобы не быть настолько уязвимыми, но картечь, казалось, настигала повсюду. Русские единороги устроили французам ад. Снег под ногами быстро превратился в грязную кровавую жижу, полную стонов и предсмертных криков раненых.

Жуткое зрелище скрывал дым от выстрелов, но даже он не смог спрятать серо-розовую волну, что накатила на обреченную французскую пехоту.

– Драгуны, – узнал Тимирязев цвета Московского драгунского полка, который бросился добивать врага.

Увидели приближающуюся опасность и французы. Сквозь выстрелы донеслись приказы построиться в каре – единственный способ защиты от атаки кавалерии. Годы кампаний не прошли даром, и солдаты торопливо выполнили требования офицеров.

Четвертьпудовое ядро тут же прошило каре насквозь, разметав людей в стороны и добавив паники в ряды французов. Но перестраиваться в линию было не с руки – пушки не будут бить по своим, и потому каждый солдат надеялся, что следующее ядро будет последним и пронзит каре в любом другом месте, но не там, где стоит он.

Орел между тем вновь едва не упал, и к израненному солдату, не обращая внимания на шквал картечи, прорвался всадник. Он с силой выхватил штандарт и, прокричав какие-то распоряжения, направил лошадь к Эйлау. Орел мелькнул крыльями, а Тимирязев обнажил длинный палаш – смазанные пятки француза, что псу запах текущей сучки.

– За мной!

Капитан даже не обернулся, чтобы убедиться, следуют ли за ним его драгуны. Те, даром, что молоды, с гиканьем, точно «дьявольские» казаки Платова, которых уважал сам Наполеон, пришпорили лошадей.

Пара каре, изрядно потрепанных пушками, встретила кавалерию залпом ружей. Густое облачко дыма окутало солдат, и Тимирязев почувствовал горячую струю воздуха у виска – пуля, лизнув каску, пролетела мимо. За спиной раздались крики боли и лошадиное ржание. Первый ряд в каре меж тем встал на колено, освобождая место для стрельбы второму. Капитан не дал времени французам, тяжелый клинок с легкостью перерубил чье-то плечо, лошадь не заметила человека на своем пути, врезавшись копытом в грудь, и предсмертное проклятие осталось позади.

Драгуны прошили каре насквозь, кровь, словно ягоды рябины, украсила снег, но Тимирязев не стал вместе с эскадроном добивать врага. Он видел перед собой только спину беглеца и крылья императорского орла.

Лошади с трудом скакали по глубокому снегу, дыхание с хрипом вырывалось в морозный воздух. Впереди уже четко проглядывали крыши домов Эйлау и кресты городского кладбища, у которого засуетились французские стрелки, но всадников разделяло уже не больше пары корпусов.

За спиной послышался свист – похоже, юные драгуны следовали за своим капитаном. Тимирязев занес над головой беглеца палаш, и в этот момент с правого фланга раздался пушечный залп, а ряд стрельцов впереди окутался дымом из ружейных стволов.

Скакун француза оступился и на полном ходу рухнул в снег, придавив собой ногу всаднику.

Радостный крик готов был сорваться с губ капитана, как его собственная лошадь нырнула головой вниз, словно угодила копытом в кроличью нору, и Тимирязев, едва успев освободиться от стремян, перелетел через ее голову.